Поездки по России

август 2005

Беловодье

Беловодье… Так называли бежавшие на Алтай после церковной реформы в поисках свободы и древлего благочестия старообрядцы места, где в Аккеме-реке вода молочно-белая, где Катунь пенит белые воды, где сияют вечные снега белых белков Белухи …

В одном из таких мест мне посчастливилось побывать и увидеть старообрядческое село собственными глазами.

Я прибыла в Верхний Уймон едва тлеющим вечером – как в далеко забытом детстве сидя верхом - не снимая рюкзака - на свежескошенном сене в прицепе КамАЗа , по-старообрядчески бородатый водитель которого, отзывчиво притормозивший возле меня за окраиной какой-то промежуточной деревни на маршруте, просто показал вопросительно-пригласительным жестом за спину к себе в кузов. Возле музея Н.К. Рериха, посигналив, остановился, помог перелезть с рюкзаком через борт кузова обратно:

- Ну и бедовая ты девка, если сюда забралась! Вот он – музей. – Показал на дом справа с мемориальным профилем. – И что вы все сюда ездите? – В голосе сквозило привычное в тех местах предубеждение в адрес рерихнутых , посещавших эти места и вообще район Белухи ежегодно многочисленными группами.

Мне нужен был в первую очередь музей старообрядчества, и лишь потом, интереса ради, я была не против при случае зайти и в этот.

- А где же музей старообрядчества?

- Тогда вам нужна Раиса Павловна!

Я знала из путеводителя по Алтаю, что осмотр музея возможен по предварительной договоренности с Раисой Павловной, и даже был указан ее телефон. Но наверняка мой собеседник знал не только Раису Павловну, но и местонахождение ее дома.

- А где Раиса Павловна? – бодро отозвалась я.

- В конце деревни справа дом за высоким забором – там дальше спросите. – Он пожелав всех благ и интересных впечатлений, забрался в КамАЗ и уехал.

Я пошла вдоль деревни искать дом Раисы Павловны.

Когда я нашла его, к дому еще вдалеке подходили люди, и почему-то я правильно почувствовала, что они как раз сюда. Я обрадовалась такой синхронности – заходить самой без приглашения в чужой дом вечером и беспокоить незнакомых людей я стеснялась. Меня провели к Раисе Павловне – невысокой женщине лет пятидесяти. Выслушав, что я приехала из Белоруссии специально посмотреть музей старообрядчества, хозяйка первым делом забеспокоилась о моем ночлеге:

- И где же Вы будете ночевать, Наденька?

Услышав, что я обычно ночую на природе, разволновалась:

- Ну как это так – холодно ведь? Раньше мы у себя принимали, а теперь делаем в том доме ремонт – пол сняли, сами сейчас ютимся в этой маленькой кухоньке. А здесь в селе Вас никто к себе не пустит. Как же Вас разместить?

Отозвалась Наташа – невестка Раисы Павловны, баюкавшая на руках маленького ребенка:

- У нас можно переночевать, у нас же есть место – правда, дом внутри еще не отделан.

Меня пригласили в баню, провели затем к Наташе, пожелали спокойной ночи и договорились на экскурсию по музею на 9:00 завтра.

Дом был большой и старинный – но не старообрядческий, с прозрачно-разноцветными занавесками, жизнерадостно-летними пейзажами в рамках и разросшимся на весь угол кустом оранжевой китайской розы, оттенявшим эту атмосферу простора, размеренной деревенской тишины и уюта. Ночью со мной неизменно пытался пристроиться на одеяле дымчато-песочный кот с голубыми глазами – и сколько бы раз, обнаружив его присутствие в кровати, я не роняла его на пол, он настойчиво и ни мало не обиженно влезал заново обратно.

Утром Раиса Павловна сама заглянула к нам. Мы вместе с ней вышли по деревенской улице в сторону музея. Вчера в маленькой кухоньке Наташа показала мне книги Раисы Павловны – об истории старообрядчества на Алтае, старообрядческих традициях села, о местных старожилах и их судьбах, о передававшейся из поколение в поколение народной мудрости и устоях, поговорках, детских играх и лечебных травах и заговорах... Мы шли, и Раиса Павловна на ходу рассказывала, как приехали в Уймонскую долину первые поселенцы, и почувствовав благодатный климат, звали за собой и переселяли свои семьи, своих родственников. Я поняла, что экскурсия уже началась, и Раиса Павловна рассказывает мне и то, что не вошло, не вместилось в ее книги, то, что она, быть может, рассказывает и не всякому:

Странного прими,

голодного накорми,

в печали разговори,

человек тебя не объест, не обопьет –

Бог тебе больше даст;

а если нечем – хлеба дай,

а хлеба нет – кваса дай,

а кваса нету – водой да приветь…

Мы потихоньку подошли к музею – срубу, поставленному более 200 лет назад.

- Калитки у нас в старообрядческих домах нет: во двор заходили по сходням. – Проговорив соответствующую случаю – посвященную сходням – старообрядческую поговорку-присказку, Раиса Павловна перешла по сходням через забор во двор, пропустив меня вперед себя в дом.

- Наденька, осторожно входите: тут низкие двери. Заходит человек в дом – как бы кланяется, здороваясь с домом. Вот это – изба со связью: мы сейчас стоим в коридоре – связи, налево – горница, справа – изба, в ней – русская печь со всей хозяйственной утварью, полати, стол, скамьи и вот подвешена детская люлька.

Я села на скамье спиной к окнам и лицом ко всей избе, слушая рассказ хранительницы музея.

- Раньше детей в семьях было помногу, и когда они вырастали и заводили собственные семьи, вся большая семья так и жила в одном доме. Невесток называли по отчеству, ласково – хоть им было по 15-16 лет – в ту пору замуж выдавали рано. Невестки своих деверей маленьких – детей братьев и сестер – как только они ходить начнут и разговаривать, лет с 3-4, называли по имени и отчеству. Детей называли по именам ласковым, уменьшительным. Лаской растили детей, а не любовью. Очень почитали старших – особенно мать. Детей воспитывали в строгости. Дочери и невестки, прежде чем пойти по воду, должны были попросить у матери или свекрови позволения – и только с ним можно было принести воды, а иначе – свекровь могла сказать: а теперь пойди – вылей . Так было заведено издревле – сохранялась нить поколений, чтобы они не разъединялись.

Прежде чем выбрать невесту или жениться, раньше смотрели род на протяжении семи поколений. Не бери ту, что видел сквозь двери, а бери ту, что знаешь с колыбели - так у нас говорят. А еще говорят: квашня на день – жена на век . Мир в семье женой держится . Женился скоро – да на долгое горе . Не с богатством жить – а с человеком . Лучше хлеб есть с водой, чем жить со злой женой . Любовь да совет – на том и стоит свет . Жена мужу не прислуга, а подруга . За хорошей головой жена молодеет, а за плохой – как земля чернеет . Как Бог до людей, так и отец до детей . Материнский гнев – что весенний снег: много выпадает, да быстро тает . Дитятко – что тесто: как замесил, так и выросло . Кто детям потакает, тот потом слезы проливает .

Очень строгие семейные правила были. Долго присматривались, прежде чем жениться, выбрать супруга. Сор из избы на люди никогда не выносили – обиды решали внутри семьи; говорили: пусть сор из избы сгорит вместе с золой в печи . Если молодую невестку кто-то в доме незаслуженно обидел, она могла только тихонько прошептать об этом своему супругу – муж выслушает ее слезы первый раз и утешит: ничего, любушка моя, потерпи, Бог терпел и нам велел , если второй раз скажет – муж, уже не объясняя ничего, просто скажет: терпи . Самое страшное – это было обидеть мать. Обидеть отца – еще можно отмолиться, а обидеть мать – ни отмолишься никогда. К матери, к женщине в старообрядческой семье было самое почтительное уважение. Не дай Бог кто-то в семье чем-нибудь оскорбил или огорчил мать – все потом по дому ходят тихо, растерянно, не знают, чем ее утешить, успокоить. Обидишь отца – отмолишься, обидишь мать – вернутся к тебе эти слезы: кровью плакать будешь – не отмоешься, не отпросишься. Если тебя обидели - нужно оставаться человеком: даже если обидели несправедливо, незаслуженно – не мсти, не возвращай злом на обиду, терпи и прости его, - тому человеку Бог воздаст. А еще больше того – прости того, кто тебя обидел, и попроси у него прощения, что может ты в чем-то была неправа по отношению к нему.

Мне одна женщина из старообрядцев, от которой в молодости ушел муж, недавно сказала: Какая же я была глупая, когда ругала его, если он что-то не так сделал – вот он меня и бросил. Как же мужчина-то без ласки не уйдет, если жена все время его ругает, всегда недовольна, как же ему с ней жить? И я у своего мужа, если даже он был не прав, сама просила прощения, ласково с ним обращалась – и он тоже постепенно теплел ко мне, хоть у него и очень суровый характер был, когда мы женились.

…Так неспешно делилась своей душой Раиса Павловна за столом старообрядческой избушки. Для меня эта беседа была неисповедимым подарком судьбы, задевшим в душе самые трепещущие струны.

Проводила она меня в дорогу заговором:

Дороги-дороженьки,

по вам ходят разные ноженьки;

Божья вода, доброе-то пронеси,

а злое – назад верни.

…Я сидела за селом возле журчащего в мелких камушках ручья среди раскиданных на траве камнях и плакала, пораженная и завороженная этой дальновидно-мудрой уважительной бережностью к человеку, сохранявшейся и воспитывавшейся здесь из поколения в поколение. Бережностью, своими душевными объятиями охранявшей и сберегавшей от распадка в человеке все самое тонкое, неуловимо хрупкое и бездонное – потаенную свечу доброты и любви…

Белый колдун

Это был крепкий высокий и поджарый седоватый дед с небольшой бородой и подвижными прищуренными живыми глазами, принесший своей знакомой – повару на спасательной станции – в качестве подарка ко дню рождения большущий золотой корень.

- Вы колдун? – Шутливо поинтересовалась у него, мигом уловив в нем интересного для общения собеседника.

Мгновение пристального и серьезного разглядывания глаза в глаза, потом хитрый прищур:

- А будто ты не колдуешь! А?

Вечером, за кувшином жимолостного компота и буханкой пшеничного хлеба, без обиняков поинтересовался:

- Ну и расскажи, как ты до такой жизни дошла, что приехала автостопом на Алтай?

Я уже знала о нем, что он приехал на Алтай 12 лет назад из Питера, пришел по горам босиком вместе с какой-то группой туристов и остался здесь истопником. В его внимательных и живых глазах светилось нечто одухотворенное, озарявшее его образ такой особой и узнаваемой питерской образованностью и интеллигентностью, располагающей к себе с первого взгляда и открывающей навстречу.

Мне было интересно – а как в его жизни, что он приехал и остался на Алтае? Улучив момент, когда он был один, я подсела к нему на скамейку, предложила угоститься сорванным мной горным луком, и, не зная, как начать расспросы, собираясь с мыслями, молчала.

Он повторно задал свой вопрос, от которого я ускользнула в первый раз – отвечать тогда при всех принародно о своем личном не хотелось:

- Ну так расскажи, как ты до такой жизни дошла, что приехала на Алтай?

- А Вас что сюда потянуло, почему уехали из Питера? – Я еще не знала, что в Питере он, как потом мне рассказали, имел научную степень и немалую должность, но по глазам чувствовала, что это человек не из мира простых рабочих, каким он выглядел здесь.

– Кем Вы там работали?

- Дворником на Садовой – там, где пересечение Невского и Садовой. Подмел за собой все и ушел. – Он, будто не понимая серьезности вопроса, отшутился. И уже серьезно добавил:

- Не интересно мне было ничего в этой жизни.

Я понимала, что он говорит метафорами. То, что было скрыто за его словами, мне было близко и понятно. Лишь только в то, что ему ничего не было интересно в жизни, я не верила – слишком пытливые и живые у него блестели глаза. Скорее, те смыслы, которыми он жил когда-то, исчерпали себя и уступили место совершенно другим и неизведанным. Мне хотелось узнать его больше и лучше, соприкоснуться с его миром глубже и полнее – и я отчаянно чувствовала, что все социальные координаты, в которые я его пыталась разложить своими вопросами, бесполезны и бессильны перед тем, что мне в нем интересно и завораживающе пленительно. То притягивающе бездонное, чем он был интересен, не вмещалось ни в какие привычные рамки, не улавливалось в сети социальных координат – говорить же на этом языке бездонного и невысказываемого я с ним не умела.

- А какие у Вас любимые места здесь в горах? – Зашла я с другой стороны, наощупь пытаясь подобраться к его сути, окруженной такой непреступной доступностью таинственности.

- Там, где нет людей. – Он опять усмехнулся. – Я сюда приехал, ушел от всех, живу один и сейчас занимаюсь только собой.

…Я видела, как он делает точечный массаж, и поняв, что он чувствует блокировки энергетических каналов тела, однажды подошла к нему с личным вопросом.

Он, поразмышляв, ответил: - Тебе нужна не информация – тебе нужно научиться сохранять энергию. Через молитву, покаяние. – Он произнес это слово еще раз и раздельно. – Пока я не я – нужно каяться, просить прощения у тех, кто тебя обидел, даже если они не правы. …Холодная вода помогает. У некоторых через пот выходит, через слезы – может, тебе поплакать надо. Поплачь, разожги большой костер – а потом в воду. В Аккеме вода такая, что я с закрытыми глазами нырнул – и все вижу… Здесь места такие, энергетика очень сильная, что тут это намного проще происходит – очищение. …Я тебе не смогу помочь – я занимаюсь только индивидуально, саморазвитием, а с кармическими вещами я не работаю.

Я представила образ многократно сломанного и засыхающего от боли и горя дерева, вспомнив, что растения помнят и чувствуют приближение того, кто их ломал и, останавливая свою обычную жизнедеятельность, как бы замирают и начинают активно готовиться к защите – так я чувствовала происходящее в моей душе по жизни.

- Но ведь даже если простишь, и попросишь прощения у того, кто ломал и обидел – все равно ведь назад ничего уже не вернешь: вместо стройного дерева все равно останется поломанная раскоряка – и никуда от этой боли не деться.

- Человек – не растение: дух управляет телом, а не тело духом. Можно исправить все. Можно вернуть свои силы – и тогда ты сама сможешь лечить себя.

Духи ночи

В один из вечеров, подаривших оранжево-розовую в закатных тонах на безоблачном, тающе голубом, небе Белуху, мы втроем сидели на берегу Аккемского озера и слушали шаманское пение.

Это была песня без слов и всех музыкальных канонов – в ней жила другая музыка: это была песня гор, песня духов, песня ветра, песня темноты и призывной женской души. Слушая ее, я неотрывно смотрела на Стражников – две горы, обступающие дальний конец озера справа и слева, и как бы в перевернутом вниз куполе своих черно-каменистых скатов, устремлено загнутых в небо, открывающие путь к Белухе. Мне казалось, музыка сочится по горам, растекается по их долинам и спрятанным от глаз за засыпанными снегом скалами черным ущельям, проникает во все недоступные и нехоженые человеком закоулки и расщелины – там, где над ними всеми высится белоснежно засыпанная Белуха – и скатывается со Стражников вниз по их плавно скошенным снизу склонам к озеру, плывет над озером и подымается в горы снова… Звук стал ярче, призывнее и мощнее – будто встрепенулся ударами бубен, затягивая за собой сознание в черную, по спирали закручивающуюся воронку, расслабляя и склоняя в безвольно-убаюкивающий сон. Пространство будто всполошилось и, прислушиваясь к голосу бубна, замерло. Заржали, подняв головы, испуганные лошади. Песня, набрав силу, постепенно затихала, замирая в горах протяжным и разлившемся вверх тонком журчании в последнем, исчезающе тихом шолохе выдоха.

Я зачарованно открыла глаза.

Соседка, обращаясь к певшей, поделилась впечатлениями:

- Ты поешь Вселенной о ней самой – и звезды тебя слышат и даже отвечают тебе…

Над нами расстилалось черное звездное небо – и звезды в ту ночь не мерцали, и даже не дрожали – они медленно и отчетливо мигали своими блестящими белыми точками, будто окунаясь на несколько затянувшихся мгновений в небытие и выныривая из черной тьмы рожденными снова. Словно дарили это чудо, нежно и трепетно склоняясь к земле с небосвода. Я нигде и никогда не видела такого необычного мигания. Мигало все небо: неспешно, ярко и величественно…

- Какого цвета Пустота? – поинтересовалась я у своей соседки.

Мне ответила певшая:

- Цвета твоих глаз, которыми ты в нее смотришь.

…Ночью приснился очень странный, необычный сон.

Моя вечерняя соседка настойчиво раз за разом требует от меня во сне: дай мне книгу! И чем больше ее неотвязная настойчивость, тем хуже и хуже мне в тот момент становится: темнеет в глазах, уплывает, неподконтрольное больше мне, сознание, и я безвольно проваливаюсь в черный жуткий и пугающий страх перед ней. И я начинаю молиться прямо во сне о помощи всех моих любимых святых – ее хватка, отнимающая у меня сознание, ослабевает, и я прихожу в себя. Потом мне снится, что я просыпаюсь, а все, что было – приснилось мне во сне; и мы идем с ней по старинным городским улочкам, и я делюсь с ней тем, что приснилось мне во сне.

Но как только я успеваю ей сказать, что она мне приснилась, и приснилась очень странно, как она тут же, остановившись посреди улицы и забегая мне вперед, берет меня за руку – как в том сне, в тот момент, когда она хотела от меня какую-то книгу, и улыбаясь точно той же улыбкой, спрашивает: что, книгу от тебя ночью хотела? . Я изумлена. Она, ходившая, как я знала, по многим школам и учениям за самыми разнообразными посвящениями, спокойно так объясняет: Я многое знаю, но у меня нет медицинских знаний, и мне просто нужна твоя книга. Дай мне книгу! Я повторно пытаюсь объяснить, что не понимаю, о какой книге речь – кажется, я во сне сама не знаю, что чем-то обладаю интересным для нее, а она это знает и неотступно требует от меня. Мне опять становится плохо, как и в прошлый раз, но на этот раз мой запоздалый призыв святых в молитве оказывается слабее ее влияния, я не могу защититься от накатывающей потери сознания молитвой и в последний момент просто говорю: Господи, если так надо, дай ей эту книгу – хотя я и искренне не понимаю, что за книгу она от меня хочет …

Книга, выглядящая прозрачно-серебристой на такой же серебристой нити, тянущейся ко мне в область солнечного сплетения, и как бы висящая от меня где-то слева вверху, укорачиваясь нитью, входит в меня. В этот момент, когда книга попадает в ее протянутые ко мне руки, весь этот кошмар, в котором я вот-вот потеряла бы сознание, заканчивается, и я просыпаюсь. Просыпаюсь не в очередной сон во сне, а в реальность – но в этой реальности, даже с открытыми глазами, то, что я пережила в своем двойном сне, ощущалось мной еще долго как вполне равноценная и имевшая место быть реальность другого плана, в которой я тоже побывала…